И вот зрители.

Они ободряют меня, ведь я первым сегодня выхожу на ринг.

Оборачиваются, глядят на меня, в старой ветровке. Я прохожу сквозь них. Капюшон накинут. Зрители шумят. Хлопают, свистят, и это лишь начало. Воют, скандируют и на минуту забывают про пиво. Даже не чувствуют, как оно течет в глотку. Есть только я и бесспорная близость насилия. Я – вестник. Я – ступни и руки. Я несу им. Доставляю.

– ПОДПЁСОК!

Это Перри, на ринге, с микрофоном.

– Да, это Кэмерон Волф, Подпёсок! – кричит он в микрофон.

– Пособите пареньку – это наш самый юный боксер! Самый юный боец! Самый юный буян! Он будет стоять до конца, ребята, и поднимется на ноги, сколько придется!

Капюшон у меня все еще накинут, хотя никаких шнурков, и ничто вообще его не держит. Боксерские трусы сидят удобно. И кроссы ступают сквозь горячую густую толпу.

А она уже в ожидании.

В готовности.

В нетерпении.

На меня смотрят, оценивают, они все жесткие и злые – и вдруг почему-то уважительные.

– Подпёсок, – шелестит по толпе до самого ринга, пока я туда карабкаюсь. Позади меня Руб. Он будет в моем углу ринга, точно так же, как я буду в его.

– Дыши, – это я себе.

Смотрю.

Вокруг.

Шагаю.

От края ринга до края.

Приседаю.

В своем углу.

Руб полыхает мне взглядом. «Обязательно подымайся», – говорят его глаза, и я киваю и тут же вскакиваю на ноги. Скидываю ветровку. Кожа теплая. Волчьи патлы, как всегда, торчат, густые, клевые. Теперь я готов. Готов вставать, что б там ни было. Готов поверить, что не боюсь боли, жду ее и даже хочу ее так, что буду к ней рваться. Стремиться к ней. Нарываться на нее, бросаться на. Я встану перед ней в слепом ужасе, и пусть сбивает и сбивает меня с ног, пока моя храбрость не повиснет на мне лохмотьями. Потом боль сорвет ее с меня, поставит меня голого и снова будет бить, и кровь бойни полетит с губ, и боль выпьет ее, ощутит ее, украдет и спрячет в карманах своей утробы – попробует меня на вкус. Вновь и вновь будет подымать меня на ноги, и я не подам виду. Я не покажу, что чувствую ее. Не дождется. Нет, боли придется меня убить.

Вот чего я хочу сейчас, стоя посреди ринга и дожидаясь, пока дверь снова распахнется. Я хочу, чтобы боль убила меня, прежде чем я сдамся…

– А противник…

Я стою, уставившись в брезентовый пол.

– Вы знаете его!

Я закрываю глаза и опираюсь перчатками на канаты.

– Да! – объявляет тот самый мерзкий дед. – Это Коварный Карл Юингз! Коварный Карл! Коварный Карл!

Дверь распахивается пинком, и мой противник трусит сквозь публику, и толпа впадает в настоящее буйство. Громче в пять раз, чем когда вышел я, это сто процентов.

Коварный Карл.

– Смотри, да ему под тридцатник! – кричу я Рубу.

Он меня едва слышит.

– Да, – отвечает Руб, – зато какой-то недомерок.

И все равно, даже если так, он с виду выше, сильнее и проворнее меня. С виду он провел сотню боев и сломал пятьдесят носов. И вообще, в целом он выглядит крепким.

– Девятнадцать лет, – продолжает дед в микрофон, – двадцать восемь боев, двадцать четыре победы. – И вот гвоздь: – Двадцать две нокаутом.

– Иисусе.

Это слово произнес Руб, а Коварный Карл Юингз прыгает через канаты и кружит по рингу, будто выискивая, кого убить. И угадайте, кто оказывается к нему ближе всех. Понятно, это я, который повторяет про себя: «Двадцать две нокаутом. Двадцать две нокаутом». Мне крышка. Мне крышка – ясно как день.

Он подходит.

– Здоров, малый.

– Здорово, – отвечаю, хотя не уверен, что он этого ждет. Просто стараюсь быть дружелюбным, правда. Что тут дурного.

Как бы там ни было, похоже, у меня получилось: Карл улыбается. А потом заявляет с предельной ясностью.

– Я тебя прикончу, – говорит он.

– Ладно.

Это я сейчас сказал?

– Ты боишься. – Новое заявление.

– Как скажешь.

– Ага, скажу, чувак, особенно когда тебя отсюда потащат на носилках.

– Да ну?

– Не сомневайся.

Под конец он снова улыбается и уходит к себе в угол. Правду сказать, я уже не сомневаюсь, что он сделает из меня котлету. Коварный Карл. Конченный идиот, и я бы это ему сообщил, если бы не трясся так перед ним. И все, теперь только я, и страх, и поджатые шаги в центр ринга. Руб стоит позади.

Я вдруг чувствую себя голым – в этих своих синих трусах, кроссах и перчатках. Таким ледащим, нараспашку. И каждому виден мой страх. Теплая комната всасывается мне в спину. К коже липнет сигаретный дым. Он пахнет раковыми опухолями.

Прожекторы светят на нас.

Слепят.

Публика в темноте.

Ее спрятали.

От нее остались только голоса. Ни имен, ни блондинок, ни пивных банок, ничего. Только голоса, притягиваемые светом, и их не с чем сравнить. Это именно звуки толпы, собравшейся вокруг драки. Вот и все. Это именно такие звуки, и похожи они только на это.

Мы с Карлом оба потеем. Над его пристальным взглядом блестит вазелин, вгрызаясь мне в глаза. Я тут же понимаю, что Карл и вправду задумал меня прикончить.

– Боритесь честно, – напутствует рефери, лишь два слова.

И расходимся по углам.

Ноги у меня бесятся от предвкушения.

Сердце кувыркается.

Голова кивками отмечает два указания от Руба.

Первое:

– Не падай.

И второе:

– Упадешь – обязательно вставай.

– Ладно.

Ладно.

Ладно.

Ну и слово, а? Ну и слово, потому что не всякий раз веришь в него, когда произносишь. «Все уладится». Да, конечно, только нет. Все зависит строго от тебя самого, а в моем случае – от меня.

– Ладно, – повторяю я, теперь уже понимая всю иронию слова; бьет гонг, и вот оно.

«Вот оно? – спрашиваю я себя. – Уже? Правда?»

Ответ приходит не от меня, а от Коварного Карла, который предельно явно показывает свои намерения. Он подскакивает ко мне и выбрасывает вперед левую. Я подныриваю, разворачиваюсь и бегу из угла.

Он смеется и гонится за мной.

По кругу.

Нагоняет, я ныряю.

Он бьет боковой, не дотягивается, кричит, что я трушу.

Ближе к концу раунда его левая приходит в цель, сотрясая мне челюсть. И тут же правая, и еще раз. И гонг.

Первый раунд позади, а я не нанес ни одного удара.

У Руба есть что мне сказать.

– Даю подсказку, – говорит он, – невозможно победить, если не бьешь сам.

– Знаю.

– Ну?

– Что «ну»?

– Ну так попробуй бить.

– Конечно. – Хотя лично я рад уже тому, что целый раунд устоял на ногах. Я ликую, что еще держусь.

Второй раунд. Я все еще не бью, но на этот раз, в конце, я впечатываюсь в брезент, и толпа ревет. Карл стоит надо мной и зовет:

– Эй, пацан! Пацан!

Это все, что он говорит, а я встаю на колени, потом на ноги. Вскоре после этого – гонг. Все видят, что я трушу.

Теперь Руб напускается на меня.

– Если собираешься так и дальше, то какого хера вообще выходить?! Помнишь, что мы говорили в то утро? Это шанс. Наш единственный шанс, и ты его упустишь, потому что боишься чуток потерпеть! – На лице Руба оскал. Он рычит. – Если бы я дрался с этим парнем, я бы его вырубил в первом раунде, и ты это отлично понимаешь. А чтобы уделать тебя, мне надо двадцать минут, так что давай просыпайся и начинай шевелиться или иди домой!

Но я все равно не бью.

В публике раздается улюлюканье. Трусы никому не нравятся.

Раунды три и четыре – без ударов.

Наконец, последний, пятый, раунд.

Что происходит?

Я выхожу, сердце молотит, выламываясь из ребер. Ныряю, уклоняюсь, и Коварный Карл несколько раз крепко достает меня. Он все уговаривает меня не убегать, но я не слушаю. Я убегаю и так переживаю свой первый бой. Я проигрываю его, поскольку не нанес ни одного удара, и публика жаждет меня линчевать. Пока я иду с ринга, мне орут в лицо, плюют в меня, а один тип даже нехило врезает по ребрам. Поделом мне.

В раздевалке остальные ребята только качают головами.